Анна Аликевич
Поэт, прозаик, филолог. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, преподаёт русскую грамматику и литературу, редактирует и рецензирует книги. Живёт в Подмосковье. Автор сборника «Изваяние в комнате белой» (Москва, 2014 г., совместно с Александрой Ангеловой (Кристиной Богдановой).
Поэма с героем
(О книге: Шамиль Идиатуллин. Город Брежнев. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018, серия «Азбука-бестселлер. Русская проза»)
«Ностальгическая литература» хороша тем, что она всегда будет иметь востребованность у определённых кругов – пусть не слишком широкую, но зато стабильную. Среди тех, чьё детство пришлось на 70-е, немало поклонников полудокументальной талантливой прозы о том, «как всё было тогда у нас». Другая категория читателей подобного текста – это т.н. поколения тридцатилетних и «нулевых», которые ничего этого не застали, но устали от стандартных очернения / мифологизации таких loci communes, как Артек, Застой, Пионерия, Коммуналка, Железный занавес, Высоцкий, Перестройка и др., – и с любопытством европейца пытаются дойти до «относительной истины», хотя бы и под художественным соусом. Ибо, как гласит известный афоризм, ничто не бывает так правдиво, как талантливое произведение, будь оно даже и абсолютным вымыслом.
Конечно, пограничность жанра порой неизбежна: если не мемуар, то анекдот. Если не холодящая кровь истина, то ставшая байкой сальность.
Определённая игра с читателем, кажется, имеет двоякую цель: вспомнить –для себя и для очевидца, заинтересовать и тем самым сохранить – для последующих поколений. Да было бы что хранить, что хранить – что же, это, возможно, как раз и есть главный вопрос книги.
«Это были два лучших дня в моей жизни. Я опять сгорел, сорвал голос, наколотил синяк на бедре кромкой зелёного чайника с водой, который тащил вместо термоса, – все пили на ходу из подржавленной крышки, как из пиалы, – и стёр себе плавками все на свете. И всё равно – это были лучшие дни в моей жизни. Потом пошли другие дни».
Звучит немного странно: бессобытийность и воспринимается ребёнком как лучшие дни, да ещё за всю его жизнь? Правильно ли мы поняли?
Набор шаблонов – насколько он важен? Только необходимая декорация или главный герой романа? Если это не тонкая насмешка над купившим книгу простаком, то попытка мифологизации, чтобы не сказать канонизации. Если море, то обязательно синее, как на классическом полотне; если вожатая, то грудь у неё выдается более, нежели любой солнечный летний день в описываемом пионерлагере; если тренер, то обязательно тайный преподаватель (нелегального) каратэ; если бобина, то на ней неизбежно Ротару – и т.д. Возможно, некоторые обобщения в отношении страны счастья, в которой происходит ужас детства (Т. Бек), имеют смысл для человека, рождённого в нулевые: процесс консервации, отбора и приукрашивания истории неизбежен и нормален. Но индивидуальное – мемуар – в таком случае теряет. Хотя человеческая судьба выглядит тем более исключительной, чем серее фон, на котором она прочерчивается. Это не поиск недостатков – а попытка обозначить авторский приём и метод.
«”Решения XXVI съезда КПСС – в жизнь!” Чего в жизнь, Марина никогда не понимала, Брежнев, судя по вечно озадаченному виду, тоже…»
Переписывание прошлого, его оживление (пожалуй, одно из наибольших достоинств романа – восстановление разговорного языка «того времени», а также стилистическое мастерство, динамика, внимательное отношение к реконструкции эпохи) – или переосмысление? Но какое же может быть переосмысление при повествовании от первого лица, особенно если это лицо – максимум 13-летний мальчик? А если речь о приставленной чужой голове весьма умного и весьма одарённого человека втрое старше, то это психологическая подмена, попытка переиграть прошлое с участием своего альтер-эго. Впрочем, в этом есть что-то привлекательное.
«Наши не могут быть фашистами. Наши не могут кидать гранаты в дом, бомбить города, захватывать чужие острова, ну и вообще – нападать, стрелять в спину, обманывать и предавать. Потому что какие они наши после этого. Они фашисты или там американцы с израильцами – не знаю уж, кто там живет и как правильно называется, но бомбит всех постоянно».
К чести автора, следует сказать, что роман почти реалистичен, элементы абсурда представлены очень умеренно, инфернальность места действия не такая уж пугающая, а приём узнавания собственных дурных снов имеет, как правило, нейтральный или даже юмористический контекст. В общем, всё по отдельности не страшно, а даже смешно. Добро пожаловать в.
«И начальству это слово нужно затем же, вдруг сообразил я. Вы любите Родину, школу, родителей, друзей – а значит, обязаны делать вот это, это и еще в свободное время три раза в неделю по полтора часа вот это. Конец договора. Не выполнил – не любишь. Не любишь – не человек. То есть про любовь спрашивают с одной целью – заставить. А я не люблю, когда заставляют».
Так что же – Поэма с героем?
Действительно привлекательный герой – да как же редко он встречается на постсоветском литературном пространстве: или шаблон ходячий, или набор гламурный, или покалеченный персонаж, бьющий на читательскую жалость, или наивная авторская фантазия об откровенно несуществующем лице. А вот Ш. Ш. Идиатуллину, похоже, удалось. Подросток Артурик никакими особыми достоинствами и талантами не обладает, ничего исключительного или многообещающего, как говорится, почти пейзаж. Город Брежнев он и есть. И вся жизнь его – сплошная регламентация: школа, пионер-организация, летние лагеря, зимние продлёнки, одинаковые районные дворы, одинаковая провинциальная усреднённая жизнь. От ребенка в нём только разве что малый рост да вынужденная материальная зависимость от родителей, которые чуть ли не круглосуточно на работе. Причём никакой глубокой философии «о времени и о себе» мальчик не «думает», разве что совсем чуть-чуть.
«Суки с кошечками ведь не шлюхи, у них просто нормальной человеческой жизни нет, с семьями, с домом, с общими детьми. Её даже у некоторых людей нет. В основном за границей, где сплошной империализм да фашизм, но и у нас, наверное, такое встречается. И если есть бичи, алкаши, бандиты, хулиганы и предатели, наверное, должны быть и шлюхи».
Отличает же его как героя то, что он по своей психологии – вполне сформировавшийся взрослый мужчина. А может, такими просто рождаются, как и эпизодический персонаж в повести «Сахарный ребёнок» (О. Громова), только там речь о туркменском мальчике (он говорит об учительнице, призывающей настороженно относиться к детям репрессированных, что на самом деле она лишь женщина: что говорят, то и делает, – а он мужчина, и сам думать должен, как и что делать, этим мужчина и отличается), а здесь о ребёнке с татарскими корнями. Квинтэссенция «мужского» в нём выражена вовсе не в привычной брутальности, наборе аксессуаров, легенде о папе-генерале или эффектной самопрезентации. Тут всё дело в сути вещества. Сочетание практического бесстрашия со зрелой психологией уже само по себе вызывает уважение, независимо от пола и возраста. А если ещё представить, что это мальчик лет 13, среднего телосложения, неприхотливый, не избалованный судьбой, не страдающий от избыточного внимания своих родителей, но внутренне уже абсолютно самостоятельный и живущий своей собственной жизнью… Можно сказать, что автор составил рецепт ещё одного типа Нового Человека в отечественной литературе. Нового ли?
«Скандалов я не любил, химика мне было жалко, как, не знаю, пожилую уличную собаку, которая гавкает на весь двор, а ее не боится никто, потому что она мелкая, драная и со слезящимися глазами».
Правда, Артурик – не Алеша Трофимов из Бориса Васильева, с наганом против троих вооружённых хулиганов он не ходит, а ходит с финкой (да и романтики, ни революционной, ни какой-либо другой, в нём не наблюдается), но внутренне – что-то вроде этого. Герою не присуща активная агрессивность, но агрессивность как выживальческая необходимость – да. Он не лезет первым в драки и не участвует в провокациях – словом, геройство-жертвенность, показное или же истинное, ему чуждо. Но в то же время, при всей своей обыкновенности и бесталанности (ни петь, ни на горне играть, ни стенгазету рисовать он, в общем, не может, девочками интересуется мало, не увлечён товариществом, не имеет положительного или отрицательного отношения ни к пионерии, ни к Андропову, ни к происходящей жизни вообще – со стороны, так просто созерцательный тип, как говорится, «больше как все, чем все»), – он страшный человек. Именно потому, что бесстрашный. Потому что ему нечего терять? Потому что ему ничего не жаль? Потому что таким и должен быть мужчина и человек, понимающий, что ничего ему не принадлежит, в том числе и он сам, что всё существующее – это дар, что ничего не удержишь – и уже хорошо, что жизнь просто есть?
Природа его чувствуется окружающими, которые инстинктивно боятся его задирать, хотя в нём нет ничего угрожающего, – но рационального объяснения ей я не нахожу. Почему один человек родится таким, а другой – иным? В жизни мне не приходилось встречать подобных личностей. Видимо, родятся они не часто.
«Телевизор у родни был военных примерно времён и показывал только про войну».
Если же говорить об относительно слабых местах, в общем-то, очень хорошего романа, то это фрагменты, где авторское альтер-эго предстаёт подростком из «пограничного» советского мира середины 80-х, вдруг ощутившим предперестроечный «вкус свободы». Ибо «нулевому» читателю уже смертельно скучно созерцать сенсацию из разряда интимной эквилибристики в художественной прозе с претензией на интеллектуальность и уважение к своей истории. Может, лет 30 назад подобным ходом и можно было бы разбудить подрёмывающего человека по ту сторону обложки, но роман и так достаточно хорош, чтобы нуждаться в группе поддержки из подобных картинок с подпольной выставки соцреализма ниже пояса.
Да, образ автора из-за таких сцен теряет в глазах современника. Эклектика жанров тоже ведь должна иметь меру, и если про «удар-скуловорот» позднесоветского микса читать даже забавно, увлекательно и сопереживательно, то вынести многократные смачные подробности коитуса бывшего десантника с бывшей вожатой клиенту уже невозможно. Ибо он и так пресыщен тематикой инцеста, зоофилии, ЛГБТ и ужасов разнообразных дальше некуда, благодаря современной европейской классике и современному синематографу.
На мой взгляд, если говорить не о художественных приёмах и каркасах романа (здесь всё довольно тривиально в хорошем смысле: и о том, что неизвестный герой – сын короля, мы узнаём, как и положено по законам жанра, именно в третьей главе), а о тематике, то очень удачно и, что редкость, в положительном ракурсе, воссоздан образ номенклатурного семейства 80-х. Вдоволь начитавшись литературы из разряда «как жили вожди и их присные», посвящённой 30-50-м (Л. Васильева, «бескупюрные» воспоминания о Максиме Горьком и Демьяне Бедном, мемуары о Василии Сталине, недавние ЖЗЛ о Фадееве и Катаеве – тут всего и не вспомнишь), мы испытываем дефицит в нейтрально-положительном освещении эпохи, отходя от свар тех, кому было «всё и всегда ужасно плохо», с теми, кому «советская власть дала всё».
И роман Идиатуллина предоставляет нам такую возможность. Ничто не бывает прекраснее, чем прекрасное детство, особенно если это и правда было так. В конце концов, документализм не становится преступлением только потому, что все счастливые семьи похожи друг на друга.
«Лариса рюмкой вырезала кружки в тесте, Вадик начинал лепить пельмени, после каждого десятка заменяя Артурика у мясорубки, – а тот, соответственно, принимал отцову вахту лепильщика. Лепил он не так быстро, как отец, но и не так разлаписто. Раньше эти переменки растягивались почти на час, теперь Артурик заматерел и вертел рукоятку побыстрее Вадика, потому что чавканье и хруст от случайных хрящей заглушали шум из форточки, бормотание радиоприёмника и проникновенные мелодии вперемешку со строевыми песнями, долетевшими из зала, – сын вечно забывал выключить телевизор, по которому маршировала передача «Служу Советскому Союзу!».
Вообще, саспенс книги заключается в том, что подозрительного читателя всё время обманывают его подозрения. «Что-то слишком много хороших и счастливых событий, как-то это ненормально, вот сейчас-то точно случится что-то ужасное: или посадят начальника-папу, или поймают на адюльтере с личным шофёром красавицу-маму, или от слишком эффектной для криминализированной окраины вожатой одну голову в канаве найдут, или Артурика финкой пырнут, но уже фатально, или в новостройке обвал случится, или бравого десанта упекут за несанкционированные геройства над алконаселением…» Но ничего плохого всё не происходит – одно хорошее. И читатель уже не понимает, то ли над ним добродушно посмеиваются, то ли у него самого с жизнью было что-то сильно не так, и с психологией, естественно, тоже. Потому что ну не бывает нигде, кроме байки у костра, чтобы герой был тем, чем он говорит. Или бывает?
«Говорили, что скульптор после того, как создал эту красоту, сошёл с ума – хотя я подозревал, что не после, а сильно до».
Когда мы говорим «интертекстуальность» про стихи, все отлично понимают, о чём речь – о достоинстве. Но скажи такое о прозе – и кто-то задаст смутный вопрос про гипертекст (про плагиат!), кто-то пожмёт плечами. Проза – не поэзия, там мысль должна быть собственная, а не переплетённая с массой других источников. Ибо музыкальная полифония и сюжетная компиляция – вещи разные. «Город Брежнев» – в этом плане вещь очень авторская, там и мысли не возникает про «известные сквозные сюжеты», свойственные советской ортодоксальной прозе: должно быть это, это и вот это. Но вот жанровая эклектика легко узнаётся. Внутренний критик помимо воли вопит: да это же похоже на производственный роман, вот особенно где про производство вездеходок, только не он; а вот тут на «криминальное чтиво» русского кинематографа, на «Брата» похоже, ну правда же; а вот тут у нас «пионеры-герои» серия, и даже малолетняя жертва есть, как и положено для классики тоталитарного романа; а тут что – альтернатива «Роману о девочках»? Аллюзии создают двойственность: узнаваемость одновременно вызывает у читателя ощущение его осведомлённости, компетентности, внутренней близости с автором («И у меня так было!»), покоя и удовлетворения – и в то же время клиент ощущает, что с ним играют, нажимая на его «кнопки». И герой вошёл в доверие, и прошлое окрашено ностальгически, и остались ещё достойные люди на этой земле, и менты-фашисты получили своё законное перо. Кинематографичность не преступление, но «в жизни так не бывает». Наелся мёду, а во рту горько. Потому что что-то уж слишком сладко, не кончилось бы всё это одной большой бедой…
«Готовить Лариса не очень любила, но успевала практически всегда, это была её работа и где-то даже смысл жизни. От работы уклониться можно, а от смысла жизни уклоняться глупо и бессмысленно».
Проблематика книги имеет широкий охват: это и невозвратная деформация психики на войне, и трагедия неспособности к адаптации в мирной жизни тех, кто прошёл через Афган, а затем – через равнодушие Родины; это и особенности полураспада тоталитарного государства, где уже «старые» механизмы не работают, а «новые» демократические принципы не могут совладать с криминалом и… просто разрухой. И, конечно, сквозная тема – внутренние войны: между селом и городом, народностями, микрорайонами, верхушкой и массой, столицей и провинцией, детьми и взрослыми, партийцами и хулиганами, женщинами и мужчинами, уже давно (1984 г.) полувоображаемая конфронтация между враждебным империалистическим миром и Союзом, спор между протоколом и реальным положением дел, – сраженье всех противу всех. А за что? За мир, конечно. Мир семьи, мир малой народности, мир памяти, представлений о прекрасном, снов, грёз, надежд, покоя. А в конце… Да, все умерли – и старый Андропов, и афганец Витальтолич, и невезучий Серый, и фашист Хамадишин. Ну или так: в финале добро торжествует, а зло наказано. Так что книгу можно смело рекомендовать читателю 14+.
